Александр, пожалуйста, скажите несколько слов о себе и своей семье.
Я родился в 1969 году в Москве в семье интеллигентов. Папа мой был скульптором и художником, а мама – актрисой и чтицей. В общем, люди, которые вращались в то время в исключительно творческих кругах. У папы была мастерская в подвале на Чистых прудах, где встречалась вся богема того времени – студенты, художники, поэты, музыканты. Он близко дружил с Геннадием Айги, и они вместе ходили к футуристу Алексею Кручёных. Мама дружила с огромным количеством людей, занимавшихся искусством, философией, литературой.
Еще мой дедушка по маминой линии вращался в подобных кругах в 1920‑е годы. Он был очень светским человеком, и про него много чего рассказывали – среди прочего, например, что он был знаком с Маяковским и Булгаковым. Документальных подтверждений этому не сохранилось, однако это более чем вероятно, потому что он постоянно посещал те же места, что и самые известные представители творческой элиты.
А в каком возрасте вы переехали на Запад? И почему решились на такой шаг?
Мои родители в 1970‑е годы, особенно мама, – папа просто был, можно сказать, подпольным художником – вращались в диссидентских кругах. Мама практически всех знала лично. И родителям было, как творческим людям, в то время очень тяжело жить, они еще давно задумали уехать. И вот в 1980 году мы уехали всей семьей – отец с сестрой отправились в США, а я с мамой перебрался через Австрию в ФРГ – сначала в Дортмунд, потом в Дюссельдорф.
Там я прожил где‑то лет 30, учился в школе, закончил университет, сделал первые шаги на литературном поприще. Немецкий язык я учил еще в России, когда посещал легендарную 53‑ю спецшколу на Садовом кольце, которая была в то время самой лучшей школой с изучением немецкого языка. Поэтому в принципе, когда мы уехали, я говорить, наверное, все‑таки не умел, но я практически всю грамматику языка уже знал, поэтому мне было не очень сложно на новом месте.
Александр, когда вы начали заниматься поэзией? Как‑то переезд за границу, возможно, повлиял на это?
Поэзией я занимался с самого детства – меня всегда это очень интересовало, буквально с детских лет я начал писать стихи. А вот в Германии я уже начал интересоваться самим процессом, как это делается. У меня была какая‑то фаза в жизни, когда я просто экспериментировал, постоянно пробовал себя в разных жанрах, в разных возможностях выражения – скажем так, от классического сонета вплоть до дадаизма и зауми. И еще параллельно я начал переводить.
В Германии в 1980‑е годы русских почти не было, всё мое окружение было немецким, и, соответственно, друзья мои русского не знали. А я очень любил русскую поэзию, русскую литературу, и когда я что‑то читал, то мне всегда хотелось с кем‑то поделиться. Поэтому у меня была непосредственная потребность эти стихи переводить. То есть чисто такая практическая была необходимость в каком‑то смысле.
Где‑то в 1990 году я начал уже всё более и более профессионально заниматься литературой, переводить русскую поэзию – эротическую поэзию Пушкина, поэзию Серебряного века и в первую очередь футуристов. Потом постепенно у меня начала появляться связь с издательствами, начали печататься мои первые переводы. Позднее начали выходить уже мои собственные сборники стихов. В 2010 году я из Германии переехал в Австрию, в Вену – в город, который мне очень нравился, в атмосфере которого я чувствовал гораздо больше культуры. Там я начал переводить еще и русскую прозу – Булгакова, Савинкова, раннего Достоевского, Георгия Иванова и других.
Все те переводы, которые вы делали, – это была новинка для немецкого читателя? То есть это было впервые на немецкий переведено?
Ну, скажем так, претензия у меня была вначале именно такая, чтобы это были первые переводы, это меня сильно вдохновляло. Но в какой‑то момент я стал читать и старые переводы – и они мне сильно не нравились. Я чувствовал, что это совершенно не то. Это касается, например, Пушкина. Он в высшей степени аристократический поэт, для которого очень важна вот эта легендарная легкость, в которой все следы труда стираются. Этот поэтический аристократизм абсолютно противоречит представлению о литературе как о знании, работе, учености и так далее. А немецкие переводчики просто не могли переступить через самих себя, представляя поэзию и Пушкина, и Лермонтова именно в том же ключе, в каком они сами мыслили.
То же самое, например, но в другом смысле произошло с Маяковским, когда чувствуется, что поэта переводят исключительно как политического автора – притом сталинского типа. Из Маяковского в Германии сделали чуть ли не первого соцреалиста. Дело в том, что его начали серьезно переводить только в ГДР, причем делали это через сталинистскую призму, вкладывая Маяковскому в уста совершенно другую политическую повестку.
Я не хочу сказать, что Маяковский не был политическим поэтом, но он все‑таки был в первую очередь поэтом. Он, будучи поэтом, пользовался политическими словами и лозунгами совсем в другом смысле, и меня поражало, что этого никто не замечал. Практически вся политическая терминология Маяковского является поэтической метафорой. Например, он ни под «пролетариями», ни под «буржуями» не подразумевал определенный социальный класс – речь даже шла не о конкретно каких‑то людях, а о силах, о творческой силе и силе, которая этому творчеству противостоит. И соответственно, понятие революции, которое у него было, – это революция эстетическая, революция духа, о которой говорили футуристы. И только потом она как некая метафора превратилась в революцию в 1917 году.
Как реагировали на ваше новое прочтение уже известных произведений, на новые переводы? Насколько ваши переводы пользуются популярностью?
Если люди привыкли к определенному образу – например, одного Маяковского, – то, когда им преподносишь другого, вначале начинается сопротивление, затем критика, полемика, чему я всегда был очень рад. Это вполне естественно. И только в таких ситуациях лед, можно сказать, трогается. Что касается популярности: говорить о поэзии в таких терминах, как «популярность», на сегодняшний день, увы, не приходится. Сама по себе поэзия и на Западе, и, мне кажется, в России в печальном положении. Поэты пишут лишь для знатоков и ценителей – круг этот очень маленький, и на самом деле чем дольше я жил на Западе, тем меньше понимал, на каких принципах занятие поэзией вообще строится. Поэзия сегодня в гораздо большей степени связана со стипендиями и премиями. Для того чтобы их получать, надо издаваться в определенных издательствах, надо разделять определенные политические и общественные взгляды. Сама поэзия во всем этом не играет никакой роли.
Когда же я начал переводить прозу, притом прозу известную – Булгакова, Достоевского, – расчет уже, понимаете, на совсем другую публику, тут книги уже выходят тысячными тиражами, на них пишут рецензии в больших газетах, говорят о них по радио, ставят радиоспектакли. Например, по моим переводам «Мастера и Маргариты» всё время ставили пьесы. И таким образом, в общем‑то, меня стали читать всё больше и больше людей. Постепенно я начал всё больше и больше переводить такого рода литературу и стал одним из тех переводчиков русской литературы, которых замечают, о которых говорят, от которых ждут каких‑то новых переводов.
А почему такой подбор авторов и произведений? Такое внимание к Серебряному веку?
Меня всегда очень интересовал Серебряный век, и я считаю его совершенно непревзойденным. В общем, я всю свою жизнь им занимался и часто находил что‑то в нем для себя. Что касается Булгакова, то у меня с ним как‑то связана судьба. Например, мама моя родилась прямо у Патриарших прудов, где разворачивается действие «Мастера и Маргариты». Мастерская моего отца тоже там одно время была. Будучи в роддоме, мама читала журнал «Москва», где незадолго до этого впервые опубликовали роман.
Сам же я познакомился с Булгаковым, как это ни странно, в Германии в скаутском лагере. Я туда ездил, будучи ребенком лет 11–12. Эти скаутские лагеря были созданы еще первой русской эмиграцией, там была настоящая живая традиция. И вот мы лежали ночью в палатке, и один скаут, который был немножко постарше, рассказывал нам о «Мастере и Маргарите». Он пересказывал во всех подробностях роман, местами почти наизусть – в темноте в палатке говорил про Воланда, про бал у Сатаны. Меня это тогда очень заинтриговало. Когда я вернулся, мама мне сразу дала книгу, и я начал читать.
Булгаков меня интересует именно потому, что я его считаю поэтом в гораздо большей степени, чем прозаиком – он пользуется в своих произведениях именно поэтическим языком. Я вдруг в какой‑то момент понял, что это как раз то, что на немецком языке называется магическим реализмом. Дело в том, что у Булгакова всегда тому, что происходит непосредственно, есть определенное соответствие на другом уровне. Всегда есть определенного рода космическая борьба между разными силами – добра и зла, различными демоническими силами, силами судьбы. И вся эта борьба, все эти битвы, происходящие на невидимом уровне, проявляются и на зримом. А это главный признак именно магического реализма.
В старых переводах ударение было скорее на слове «реализм», в моих же – на слове «магический». Булгаков – это не Лев Толстой, который объективно описывает что‑то. Булгаков не описывает, он создает образ, именно как поэт. Поэтому при переводе я старался не столько перевести Булгакова с русского на немецкий, сколько с языка русского модерна на язык немецкого модерна, а это совсем другая задача. Я оказался первым, кто назвал Булгакова магическим реалистом. И уже после этого постепенно я начал замечать, что это стало проникать в булгаковедение.
Александр, ваша карьера в немецкоязычном мире, кажется, вполне состоялась. Почему вы вернулись в 2023 году в Россию?
Начнем с того, что такая мысль у меня уже давно появлялась. Я на протяжении многих лет регулярно возвращался к ней. А в последние годы я сильно ощущал, очень болезненно переживал какое‑то фундаментальное изменение в обществе – стало почти что невозможно говорить и общаться. Рамки стали более узкими, всё больше слов и тем становились табуированными. И, что самое ужасное, – речь идет не о темах и не о том, что человек действительно думает, а просто о каких‑то словах вне контекста. То есть совершенно неважно, в каком контексте я скажу это слово и что я об этом слове думаю, но сам факт, что я его сказал, остается клеймом на всю дальнейшую жизнь.
Благодаря тому, что сегодня есть Интернет, всё это сохраняется, это выставляют и после манипулируют таким образом, что это вообще первая информация, которую вы получаете о человеке. После этого с вами никто не захочет общаться, вы не сможете работать, не сможете заниматься тем, что вам интересно. Вас сразу будут причислять к каким‑то группам, независимо от того, примыкаете вы к ним или нет. А если вы к ним не примыкаете, вы никак этого не докажете – и чем больше вы будете это доказывать, тем меньше вам будут верить. И с каждым годом, даже быстрее, каталог этих тем растет – сексуальная ориентация, ковид, прививка, климат, Путин, Украина, Палестина и так далее. И я, честно говоря, не могу на это смотреть спокойно, потому что не затем я с семьей в 1980 году уезжал из СССР. Может быть, я немного преувеличиваю, но лишь немного – это тенденция, которая продолжает развиваться.
И вот это стало одной из причин, побудивших меня уехать. Более того, 27 февраля 2022 года ко мне обратилась австрийская газета «Стандарт» с просьбой дать интервью на тему «Белой гвардии» Булгакова, которой до этого мало кто интересовался. По-моему, в этом романе много параллелей с событиями прошлых и нынешних лет – и вот ко мне обратились, начали спрашивать о текущих событиях. «Специальная военная операция» началась за три дня до этого. И я в этом интервью выразил свое удивление, что мои литературные коллеги, которые были всегда убежденными пацифистами, вдруг начали агрессивно размахивать кулаками, говорить, что надо ответить, ударить сильнее, чтобы уже не встали, и так далее. Я людям постарался напомнить, что вообще‑то интеллигенция – это такой народ, которому не следует принимать участие в каких‑то политических эмоциональных всплесках, что это люди, которые мыслят, которые все‑таки немножко стоят в стороне и смотрят, наблюдают прежде всего. И я напомнил людям, что в принципе литература и вообще искусство, которым мы занимаемся, имеют целью людей не разъединять, а соединять.
Этим я вызвал большую бурю и агрессивные нападки – буквально на следующий день во Frankfurter Allgemeine опубликовали огромную статью, какой я плохой человек, являюсь путинским пропагандистом и всё такое. С фотографией даже. И меня в статье вообще называли не поэтом, не переводчиком, а публицистом.
Интеллигенция, люди культуры, искусства, сама культура и искусство очень часто были тем пространством, где наводятся мосты даже в самые тяжелые эпохи, самые острые кризисы. Может ли эта сфера быть той, в которой произойдет какое‑то сближение, какое‑то налаживание отношений между Россией и Германией или Россией и Европой в целом? Как вам видится роль конкретных людей, представителей культуры, интеллектуалов в этом процессе – как европейских, так и российских?
Я думаю, что только в этой области это и может начаться, и начнется. Очень важна эта роль, о которой вы сказали, потому что мне кажется, что люди такие есть и в России, и на Западе, но они сидят и боятся. Однако вода камень точит, и мне кажется, что нужно принимать какие‑то меры в этом направлении со стороны России. Если продолжать, если не бояться это делать, то в какой‑то момент будут ответные реакции.
Время идет, ситуация меняется, и во всей этой истории появляются постепенно какие‑то трещины. Я в принципе думаю, что многим представителям искусства на Западе есть что сказать. Просто нужно постоянно к ним обращаться. Нужно не бояться это делать. Нельзя отворачиваться высокомерно, говорить: «Вот раз вы от нас отвернулись, теперь мы тоже от вас отвернемся». Нужно быть выше этого, потому что в этом и есть миссия культуры, а особенно русской.
Я думаю, что западное общество все‑таки немного выздоровеет и, быть может, вернется к своим истокам, вернется к какому‑то классическому представлению о человеке, о человеке как творце, о человеке как свободном существе, которое несет в себе божественный огонь. Нам всем необходимо вернуться к тому, что человек должен смотреть на другого человека как на себе подобного – без политических ярлыков и общественных клише. Человеку нужно вернуться к своим идеалам. Если люди этого не видят, то, мне кажется, наша задача – им в этом помочь. Не отворачиваться от них. Это бремя лежит на нас, на людях творчества, на людях культуры.
Беседовал Филипп Фомичев
