Эрвин Гааз / Из личного архива
Как возник спектакль?
Когда меня попросили написать инсценировку к 50-летию общественного движения российских немцев, я стал изучать их письма, прозу, стихи… Надо было выбрать что-то, что их роднит, найти то, что в театре называется исходным событием или отправной точкой всей истории. Вскоре я понял: страшный момент, переломивший жизнь целого народа, – это указ от 28 августа 1941 года. Все послевоенные десятилетия немцы пытались вернуть отнятую у них нормальную жизнь. В композиции использованы письма российских немцев, присланные в редакции газет Neues Leben, Moskauer Deutsche Zeitung, Zeitung für Dich. Но лишь письмами обойтись невозможно, потому в текст повествования были вплетены фрагменты прозы и стихов. Мне важно было показать судьбу народа – творческого, но лишенного возможности творить. В спектакле задействованы молодые и пожилые люди, трое детей. Это было важно, поскольку испытание коснулось всех российских немцев.
Вы относительно поздно начали работать в театре. Почему?
После школы я поступил в мединститут, но в какой-то момент понял, что меня больше интересует театр – прежде всего драматургия. Я начал не с актерства, писал инсценировки. Потом ушел из института, три года проработал осветителем в разных московских театрах и понял, что погряз я в этом надолго и всерьез. Поступил на курс, который набирался в Щукинском училище специально для Театра на Таганке, – в режиссерскую группу.
Тогда, в 1990-е, вы предприняли попытку создать театр российских немцев. Как вы пришли к этой идее?
Вы знаете, что профессиональный театр возник из немецкого? Первый театр в России был создан пастором Грегори в Немецкой слободе при царе Алексее Михайловиче Тишайшем. Я хотел использовать форму европейского театра с европейской – прежде всего немецкой – драматургией. Мой первый, дипломный, спектакль – «Триумфальная арка» был по моей инсценировке романа Ремарка. Одну из курсовых работ в институте – «Сцена из „Фауста“ Гёте» – я делал на немецком языке. Я пригласил актера, знающего и любящего немецкий, и актрису, которая ни слова по-немецки не говорила. Они работали в паре. Меня интересовала методика работы с людьми, которые не знают язык, но погружаются в его атмосферу, звучание. И так, учась в институте, где-то на четвертом курсе я действительно предпринял попытку создать театр российских немцев. Собрал группу ребят – немцев по национальности, и начал ходить по организациям. Но нигде идея не вызвала никакого интереса. Меня это удивляло. В Москве есть чудный армянский театр, есть еврейский, грузинский… Что ж мы делаем? В то время такая возможность существовала, да и сейчас она остается. Например, Театральный институт имени Щукина мог бы открыть немецкий курс. Национальные студии набираются постоянно: молдавская, корейская, осетинская, цыганская… Я сам очень люблю преподавать. Юрий Любимов как-то сказал мне: «Эрвин, у нас с вами разные профессии. Вам интересно возиться с актерами, вы педагог, а мне надо, чтобы результат был сразу, я постановщик». Меня тогда поразило, насколько он был точен, откровенен.
Вы знаете немецкий?
Слабо. Язык мне очень нравится. Есть опыт работы на немецком языке в качестве режиссера. Есть спектакль «Братья Карамазовы», где половину роли играю на немецком, половину – на русском. Это роль старенького доктора Герценштубе. Кстати, его прототипом у Достоевского был сам святой доктор Федор Петрович Гааз, великий врач и гуманист. Я его внучатый прапрапрапрапраплемянник – десятая вода на киселе. Юрий Любимов, когда назначал меня, не знал, что будет перекличка с Федором Петровичем. Ему просто нужен был актер, который будет сносно говорить по-немецки. Когда я приехал на гастроли в Германию, в Людвигсбург, перед спектаклем вдруг понял, что одно дело – изображать немецкий язык в России, а другое дело – играть для немцев. И от ужаса стал на сцене импровизировать. И – похвастаюсь – немцы после спектакля подходили к Юрию Петровичу и говорили: «Какой замечательный немецкий язык!» Вот такая шоковая терапия: оказавшись в Германии, я заговорил по-немецки. Мой отец знал язык, но был вынужден его забыть, потому что знать его в годы войны не рекомендовалось. Когда позже, уже под старость, он получил немецкое гражданство, ездил в Германию, жил там около года, какие-то знания к нему вернулись.
Как ваши предки попали в Россию?
Mой дед, Эрвин Гааз, приехал в СССР в середине 1930-х. Он был известным врачом в Германии: психиатром, нейрохирургом. Кроме того, он был антифашистом. Он бежал от фашистов – сначала в Париж, а затем по приглашению главного хирурга Красной армии Николая Бурденко прибыл в СССР вместе с молодой женой и маленьким сыном, моим отцом. Здесь ему еще раз пришлось защититься по психиатрии, поскольку иностранные дипломы не признавались.
Сначала он работал в больнице, потом получил кафедру в Ивановском медицинском институте – тогда это был один из крупнейших медов страны. Долгое время работал в Орловке Воронежской области, где находилась крупная психиатрическая клиника. В 1938-м деда арестовали и после тяжелых пыток расстреляли как врага народа (он был реабилитирован посмертно). Бабушку арестовали вслед за ним, она погибла в ссылке в Южном Казахстане. Где-то еще должна была быть моя тетя, родившаяся уже в ГУЛАГе. Не знаю, жива ли она.
А как сложилась судьба отца?
Он оказался беспризорником. Детприемник, детдом, блокада Ленинграда… В общем, хлебнул по полной мальчик – немец по национальности, с именем Петер Гааз. Ему не довелось осуществить свою мечту – поступить в медицинский институт. Он стал актером, конферансье, драматургом, режиссером, художником.
Вы считаете себя российским немцем?
Я не считаю себя ни немцем, ни русским, ни евреем, ни испанцем (бабушка была испанской еврейкой). А моих детей лишь условно можно назвать российскими немцами. У меня жена – японка. Так что дети Вильгельм и Марина Гааз – «истинные арийцы» – с японской физиономией. Да и моего старшего сына Петера Гааза (назван в честь деда) тоже с трудом можно назвать немцем.
Но все-таки что-то немецкое в вас есть?
Занудство… Не могу сказать, что я большой любитель порядка, – скорее наоборот, у меня все разбросано. Но люблю четкую организацию событий, четкую схему, люблю что-то делать. Знаменитая фраза Федора Петровича Гааза «Спешите делать добро» – на каком слове вы поставите ударение? Я ставлю на «делать». Мой педагог профессор Александр Михайлович Вилькин, который на 30 лет старше меня, шутит, что сейчас он поставил бы ударение на слове «спешить» – чтобы успеть.
Беседовала Лена Штайнметц
