Облако для ангелов

Мой дед, Давыд Александрович Вингерт, был поволжским немцем. Однако внешностью он напоминал скорее представителя какого-то южного народа: черные, как смоль, волосы, рост выше 1,80 м и всегда загоревший цвет кожи. Загар деда объяснялся вовсе не его путешествиями по южным странам, а довольно банально, даже прозаически. Большую часть жизни дедушка проработал кочегаром на маслозаводе. Постоянный жар от огромных печей и едкая, всепроникающая угольная пыль сделали его смуглым.

Трудился дед сутки через трое. Руками таскал тяжелый смерзшийся уголь, который затем лопатой метал в дышащую адским пламенем топку печи. Однако на работу он никогда не жаловался. Имел кучу грамот, наград и благодарностей, а важность своей работы мне, тогда еще совсем маленькому, объяснял почти поэтично: «Топлю, Олег. Облака ангелам делаю. Видишь, сколько их из труб выходит!»

Дед в детстве вообще всегда мне казался гигантом. О его росте и силе в селе Пировское ходили легенды. Лично видел, как он брал на вилы на сенокосе сразу половину копны сена и бежал с этой ношей до зарода (стог. – Ред.) метров триста. Трем взрослым мужикам, для того чтобы унести такой объем сухой травы, требовалось 20–30 минут. Еще он руками спокойно разгибал подковы, мог выкопать за один день до 15 соток картофеля и вообще выполнял такой объем работы, который нормального человека приводил в неописуемое изумление и ужас.

Между тем характер дедушка имел крутой, нрав взрывной и если, по выражению наших родителей, «барометр настроения у отца зашкаливал», к нему лучше было не подходить. То обстоятельство, что деда Давыда лучше лишний раз не злить, подтверждали татуировка «Не забуду мать родную» на одной руке, «Пить буду – курить не брошу» – на другой и изображения румбов на локтях и коленях.

Дед много курил. Очень любил выпить. Искренне считал, что любой хороший праздник должен обязательно закончиться тем, что он набьет физиономию своему соседу через два дома, к которому он имел постоянную претензию за то, что тот «вечно ставил себя выше всех».

Сам себя дед считал «маленьким человеком», но советов по поводу того, как жить лучше других, поскупившись своей совестью, выносить не мог.

Еще дедушка был хорошим семьянином и уважаемым на селе человеком. Много читал Пушкина, Гоголя, Достоевского, Астафьева, отчего говорил по-русски так же хорошо, как и по-немецки, в отличие от бабушки Эммы, постоянно вставлявшей немецкие слова в русскую речь и наоборот.

В общем, дед Давыд был самым что ни на есть настоящим русским немцем, гармонично сочетавшим в себе размеренность и уравновешенность немецкого образа жизни с чертами, присущими русскому характеру.

«За глаза» деда на селе называли Давыдом Северным. О происхождении прозвища мы, внуки, воспитанные в глубоком почтении и уважении к деду, никак не решались спросить.

Случай узнать, почему дед имеет такое прозвище, представился мне уже в 17 лет. В этом возрасте я поступил в педагогический институт. До меня из трех детей деда Давыда и его внуков претендовать на высшее образование никто не решался, поэтому факт моего поступления в вуз вызвал у дедушки чувство гордости.

По поводу моего успешного поступления бабе Эмме было велено вскрыть неприкосновенный запас в виде пятилитровой банки настойки на рябине, хранившейся в подполе, и устроить внуку праздничный ужин.

Обычно дедушка был не склонен к проявлению ярких положительных эмоций, но в тот вечер он был подчеркнуто веселым, постоянно шутил с суетившейся у газовой плиты бабушкой, а когда мы все сели за стол, приняв, насколько для него это было возможно, добродушный вид, спросил: «Ну и кем ты будешь, Олег?». «Учителем, – ответил я. – Русскому языку ребятишек учить буду». «Хорошая профессия, достойная настоящего мужчины, – похвалил меня дед. – А учиться где будешь?» «В Лесосибирске, на севере. Буду как ты, дед Давыд, Северным».

«Да уж не дай Бог тебе, Олег, как мне», – дед вдруг вновь стал серьезным. Налил себе стакан настойки. Выпил. Закурил сигарету. Глубоко затянулся дымом, выпустил его в виде кольца и спросил: «А ты знаешь почему, Олег, меня Северным зовут?». «Нет, – ответил я. – Знаю, что люди тебя так называют. Всегда хотел спросить тебя об этом, но смелости набраться не мог. Да и неудобно было».

«Понятно, – сказал дедушка, вновь налил себе стакан ароматной настойки и закурил еще одну сигарету, хотя первая была не потушена. – Ну, слушай, студент».

Родился я в пригороде Энгельса. Это на Волге. Наш домик находился рядом с летной школой. Мой отец работал в ней швейцаром. Я хоть и маленький был, но помню хорошо, что тепло было там. Помню большую реку и поля за городом, на которых росли арбузы. Помню, что много их было и что на зиму моя мать их в бочке солила.

В августе 1941 года к нам в дом пришли люди в военной форме. Сказали, что всех нас вывозят в связи с войной. Но куда – не сказали. На сборы дали несколько часов. Приказали матери взять с собой самое ценное и еды. Мать одела меня и мою сестру Катю. Взяла несколько богослужебных книг. Собрала всю еду, что на тот момент была в доме, и немного одежды, потому что жара стояла на улице страшная. В тот же день нас погрузили в товарные вагоны, наподобие тех, в которых сейчас перевозят различные грузы и скот, и мы поехали. Помню, что тесно было в вагонах, душно и жарко. Постоянно хотелось пить. Помню плач детей и женщин, когда мы отъезжали.

Первые несколько дней в товарном составе еще можно было как-то терпеть. У людей были продукты, которые они взяли с собой, и запасы воды, но со временем они закончились. Поезд очень долго, по несколько дней, стоял на различных станциях, но выходить из него нам было запрещено. За выход из вагона полагался расстрел. Раз в несколько дней в вагон ставили пару ведер с грязной водой, отдававшей железной дорогой, которую взрослые разливали по имеющейся таре и экономили до следующего распределения воды.

Через неделю мы поняли, что кормить нас до места назначения никто не собирается, поэтому все приняли решение экономить те продукты, которые еще оставались, и питаться через день. Тогда я впервые узнал, что такое чувство голода. Полторы недели мама нас кормила через день. В тот день, что мы не ели вообще, пили на несколько глотков воды больше. Через две недели с момента отправления появились первые умершие. Умирали старики: их сердце не выдерживало постоянной духоты. Тогда я впервые увидел мертвых и плач родственников по ним.

В начале третьей недели следования взрослые сообща приняли решение питаться через два дня, так как запасов продуктов почти не осталось.

К тому времени появилась возможность менять ценные вещи и одежду на продукты питания у конвоиров, что и делали наши родители. Однако и это не приносило много пищи, так как у большинства немцев в качестве самого ценного, что они взяли из дома, были библии и книги религиозного содержания.

Обмен одежды на продукты питания позволял нашему вагону есть один раз в три дня, начиная с третьей недели пути. К тому же людей в вагоне стало заметно меньше. Многие просто умерли от голода и вшей, которых из-за отсутствия у людей возможности помыться было очень много.

На четвертой неделе пути в вагоне похолодало, но накрыться было уже нечем. Всю одежду, которую было возможно, люди поменяли на хлеб. К голоду добавился холод.

Где-то через месяц после того как, мы выехали из Энгельса, поезд окончательно остановился. Вагоны открылись, и нас под дулами автоматов и пистолетов стали перегружать в баржи. Позже я узнал, что городом, где нас высадили из поезда, был Красноярск. Пока шла погрузка барж я видел, сколько народу отправляют с нами. Его было много. Очень много. Несколько тысяч.

В первую ночь путешествия на барже вниз по Енисею мне и всем окружавшим меня людям стало понятно, что товарные вагоны были раем небесным. Был уже сентябрь. Постоянно лил дождь, укрыться было нечем. С Енисея тянуло пронзающим холодом. Взрослые ложились спать рядами, между собой клали детей, чтобы хоть как-то согреть их своим теплом.

Раз в несколько дней взрослым стали выдавать некоторое количество хлеба, который они по-прежнему делили на доли, позволявшие не умереть от голода. Тех же, кто умирал, охрана просто сбрасывала за борт. Две недели катера тянули баржи по Енисею, потом было очень холодное море, затем мы повернули на реку, которую конвоиры назвали Хатанга.

С поворотом барж на Хатангу началась самая страшная часть нашего пути: выдавать и тот скудный паек хлеба, что нам полагался раньше, перестали. Все депортируемые немцы были настолько слабы от голода и холода, что уже не могли передвигаться. Родители вместе с нами доедали то, что можно было доесть.

По утрам на барже было очень много умерших, но даже выбросить их за борт уже ни у кого не хватало сил. Дети и оставшиеся в живых взрослые ползали по трупам.

Через месяц после нашего отплытия из Красноярска баржи окончательно пристали к берегу. Кто-то из взрослых, у кого еще хватало сил говорить, вслух прочел надпись на табличке, вбитой на берегу: «Высадить здесь».

Был уже октябрь. Временами пробрасывал снег. Из последних сил те из нас, что еще могли встать на ноги, выбрели на пустынный берег. Деревьев на нем не было. Зато весь он был усеян проглядывавшей сквозь первый снег ягодой. Помню, как люди на коленях ползали по этому берегу и замерзшими, трясущимися руками выковыривали из-под снега красные, как кровь, ягоды клюквы. Ягода помогла взрослым организовать разгрузку барж. Помочь сойти с них живым и вынести мертвых.

Вначале мертвых складывали в ряд, но когда поняли, что берега для них не хватит, их просто стали складывать в штабеля, как дрова. Мамин знакомый шепотом назвал ей количество мертвых, сгруженных с каравана барж. Это были десятки сотен человек.

В это время дед Давыд прервал свой рассказ. Его глаза стали влажными. Он вновь налил себе рябиновой настойки. Вновь закурил и спросил у меня: «Можешь ли ты представить себе, Олег, гору трупов из тысячи человек?». Я промолчал, не зная, что сказать. Тогда дед ответил: «А я ее видел».

Немного прийти в себя оставшимся в живых помогли ягода и рыба, которой в реке было несметное количество. Только есть рыбу приходилось без соли. Ягод мы не могли собрать много, так как приходилось руками разгребать свежевыпавший снег. От ягоды и рыбы страшно болел живот, но то обстоятельство, что мы не могли есть сразу и помногу, спасло нам всем жизнь. Это я понял позже.

Тем не менее, люди смогли развести огонь, немного обогреться и прийти в себя. Вдалеке от берега был виден лес. Поэтому взрослые и наиболее опытные немцы стали строить какие-то планы по обустройству на следующий день. О, как они заблуждались, думая, что он для них наступит!

На следующий день прибыл катер с хлебом, инструментами и рыболовными снастями, которого никто не ждал. Было очевидно, что расчет продуктовой нормы делался без учета умерших. Хлеба было много, поэтому люди, которые его нам привезли, приняли решение давать его каждому ровно столько, сколько тот сможет унести.

Немцы, не видевшие столько хлеба уже два месяца, терпевшие голод и холод, не верили своему счастью. Они таскали его на берег с таким блеском в глазах, будто это был не подмоченный водой черный хлеб, а слитки золота. Вечером у костров изголодавшиеся люди ели этот хлеб, запивая его речной водой. Я смотрел на них и плакал, есть я не мог, как и многие, кто еще вчера наелся клюквы и мучился от жуткой боли в животе.

Следующее утро началось с истошного вопля женщин. Почти все, кто накануне досыта наелся хлеба, не проснулись. Их пищеварительная система после двух месяцев голода не выдержала нагрузки. Я как сейчас помню растерянные и иступленные от боли лица людей, которые еще вчера хоть и не много, но были озарены надеждой.

Ближе к вечеру оставшиеся в живых пересчитались – нас осталось четыреста с небольшим человек. Трупы непроснувшихся мужчины всю ночь стаскивали в уже имеющийся штабель людских тел. Я не буду говорить тебе, Олег, о том, что всех покойников приходилось раздевать. Любая одежда в условиях севера не могла быть лишней.

Этой ночью уже никто не плакал и не стонал. Все как бы достигли того состояния, за которым человеческое заканчивается и начинается безысходность.

На следующей неделе северная природа, как бы издеваясь над нами, подарила тепло. Вместе с обнажившимися из-под снега ягодами она принесла еще и невыносимый запах разлагающейся людской плоти.
Старшие решили похоронить умерших, но любые попытки долбить вечную мерзлоту привезенными инструментами оказались бесполезными, и тогда было принято решение эту гору трупов облить керосином, который был доставлен вместе с хлебом, и поджечь.

Ты, представляешь, Олег! Горели десятки сотен человеческих тел, которые еще вчера были живыми мужчинами и женщинами, детьми и стариками, которые жили, чувствовали и надеялись. Сотни, Олег, людей, которые уж точно не родились для того, чтобы быть сожженными здесь, в Сибири, на краю света.

Я был ребенком, но помню, как плакал от страха, когда огромный столб густого дыма от человеческих тел поднимался в небо, а моя мама, наверное, чтобы утешить меня, сказала: «Они становятся ангелами и улетают на небо, чтобы жить в облаках…»

На этом месте своего рассказа дед замолчал. Было видно, что он плачет. Дед налил еще один стакан настойки. Выпил. Опять закурил. Вытер рукавом слезы и продолжил:

Они и вправду были ангелами, Олег. Все погибшие там и сожженные в этой груде тел. Их одежда и продукты, что им полагались, позволили выжить тем, кому не суждено было умереть…

Здесь дед вновь замолчал на несколько минут.

В 1956 году нам разрешили уехать из тех мест. И мы уехали. Моя старшая сестра Катя к тому времени уже успела выйти замуж за немца, который был депортирован сюда, в село Пировское, и в начале 1950-х приезжал работать на Хатангу.

Перед отъездом рассказывать что-либо о том, как нас везли на Север, нам запретили. Да я и не рассказывал об этом. Поэтому я и Северный, Олег, поэтому и Северный.

На этом дед Давыд закончил свой рассказ. Он немного помолчал. Налил еще один стакан рябиновки. Встал и, пошатываясь, побрел спать. В дверях он вдруг неожиданно остановился и сказал: «Знаешь, Олег, если тебе когда-нибудь представиться возможность написать о том, что я тебе рассказал, и это можно будет сделать… Ты напиши… Больше эту историю, кроме меня, тебе никто не расскажет… Некому уже… Ангелы ведь, Олег, живут не только на небе, но и в сердцах людей, которые их знают и помнят». Дед еще немного поворчал на бабу Эмму, которая увещевала его пойти спать, и ушел.

Это был наш с дедом последний разговор. Он умер через два с половиной месяца в ноябре 2000 года от рака легких. Еще в сентябре он пытался помочь бабушке выкопать огород и очень переживал, что его одолевает какая-то непонятная слабость, а уже в ноябре умер. Человека, который пережил голод, холод и непосильный труд, не стало в 64 года. Может быть, его убили сигареты. Курить он начал на Севере с пяти лет. Взрослые давали детям курить мох, так как это давало хоть какое-то ощущение тепла.

Я уехал учиться в Лесосибирск и вернулся только на похороны.

С этого последнего разговора между мной и дедом Давыдом прошло уже два десятилетия. Дед не дожил до правнуков, но до них дожила баба Эмма, которая упокоилась в этом году. У троих детей деда Давыда шесть наследников, и у них уже своих десять детей. А мой родной брат Сергей назвал своего сына Давидом в честь того, кто победил великана депортации и смерти и дал жизнь всем нам.

Все мои братья и сестры успешные люди. Я, здоровый двухметровый мужик, теперь директор школы. Но в моей памяти дед навсегда остался гигантом, который делал облака для ангелов, и каждый раз, когда над моей головой плывут облака, я невольно ищу его там.