Персонажи Пауля Бродовски не видят и не слышат друг друга, хотя находятся рядом / Пресс-служба театра «Практика»
Евгения Васильева
В пьесе Бродовски рассказаны истории семи разных людей, случайно повстречавшихся дождливым вечером в берлинском Нойкёльне. В версии режиссера Полины Золотовицкой сцены «Дождя в Нойкёльне» предстали историей об одиночестве человека в большом городе. С одной стороны, это ослабило социальный контекст пьесы более актуальный для немецкого зрителя (социальное расслоение в современной Германии, проблема мигрантов и др.), а с другой – вывело ее на уровень общечеловеческих проблем и ценностей. По словам режиссера, в пьесе Бродовски ее привлек «мир ночных людей, маргиналов, которые не находят себе места и чувствуют себя чужими». Они – неотъемлемая часть любого мегаполиса.
Персонажи пьесы Бродовски почти фактографически точно передают социальные типы (сказывается журналистское образование драматурга). Молоденькая мигрантка Ханифа, работающая моделью, похотливый таксист Карл-Хайнц 66 лет, торчок-программист Мартен – эти и другие герои имеют точную социальную и речевую характеристику. 17-летняя Ханифа говорит отрывисто, используя молодежный сленг. Карл-Хайнц многословен, излишне любопытен, агрессивен, склонен к бытовому национализму, его речь изобилует просторечиями и грубыми выражениями. В пьесе вообще много сниженной лексики. Все герои – жители неблагополучного района: высокий процент населения Нойкёльна составляют мигранты и люди, занятые на низкооплачиваемой работе.
В постановке речевая манера персонажей приобретает одну общую жалобную интонацию. Герои в унисон пеняют на свою трудную жизнь. Исключение составляет, пожалуй, только Ханифа. Эта хрупкая девочка отличается от других героев, думающих только о себе. На деньги от фотосессий она содержит безработного отца, а также родственников из Ливана и Омана (отец посылает им полученные от дочери деньги). И в словах Ханифы «вечно всем от меня что-то надо» звучит не только раздражение, но и ощущение связи с другими, пусть и ущербной. Хотя девушка не рассказывает подробно о своем внутреннем разладе, ее тоже что-то гложет. Это можно почувствовать в сцене, когда Ханифа вслух переводит для зрителя слова турецкой песни о «прекрасном цветке в пустыне», исполняемой ее отцом, – удачный режиссерский ход.
Жалобную интонацию еще более усиливает и преобладание монологической речи, когда каждый герой, зачастую напрямую обращаясь к зрителю, сетует на свои проблемы. Если между персонажами все-таки происходит диалог, то в нем нет согласия. Общение переходит в открытый или скрытый конфликт. Ханифа спорит со своим отцом, у программиста Мартена никак не клеится разговор с понравившейся ему Эллой… Герои не понимают намерений друг друга и путаются в словах, перевирая их так, что кажется, будто зажевало пленку в кассете или запись оборвалась на полуслове.
По словам режиссера, в их действиях – логика «ночного бреда, где все друг друга встречают и теряют, слышат что-то, да не то, теряют сознание, уходят в сон или наркотический трип, а в итоге вообще в небытие».
Хотя из всех героев умирает, уходит в небытие только «хипповая клюшка» Элла, ее трагедия обрамляет всю пьесу. Прощальные размышления девушки о летнем дожде и вкусе мокрого асфальта, на который она падает замертво, рефреном звучат в начале и конце спектакля. Ее история приобретает значение общего знаменателя. «Смерть – дело одинокое», – печально заметил как-то Рэй Брэдберри. «Жизнь тоже», – ответил ему Бродовски.
Герои спектакля, как слетевшиеся на свет ночные мотыльки, кружат по сцене и бьются о светящуюся решетку (главный элемент декорации) , как будто забывая, где выход. Они все вместе, в одном пространстве, но никто не видит и не слышит друг друга. Даже вспыхнувшая страсть – как в случае Мартена и Эллы – не способна вывести их из состояния одиночества. «Мы целуемся», – говорит Мартен и поворачивается к Элле спиной. Так они и стоят: близко и одновременно далеко.
Следующие спектакли состоятся 23, 24 апреля и 19 мая.
