Антон Маркштедер рассказывает о лагере в Тростенце / Юлия Ларина
Моя семейная история отражает историю российских немцев, живших в Поволжье и на Украине. Трое из четырех моих дедушек и бабушек – родом из маленькой деревни Гросс-Вердер в Черниговской области Украины. Это было католическое поселение, жители которого не вступали в брак с немцами из соседних деревень, потому что те были протестантами. По-немецки в деревне уже не говорили.
В 1941 году часть родных была депортирована в Казахстан, а другая часть оказалась под немецкой оккупацией. И оставшиеся всегда вполголоса говорили: «К нам немцы относились хорошо». С ними обращались, не как с остальным населением Советского Союза и не как с евреями. Их вывезли (именно вывезли, а не депортировали) в Польшу, в Вартегау, чтобы заселить оккупированные польские территории. Они жили у фермера. Когда Красная Армия вошла на эти территории, их депортировали – и тоже в Казахстан. Там семья воссоединилась.
Дедушка по линии матери успел немного повоевать в Красной Армии – ему было 19 лет, когда его призвали. Мы, внуки, как-то спросили его, стрелял ли он в немцев. Он ответил, что стрелял поверх голов. Нас это страшно разочаровало: у всех дедушки были героями, а наш стрелял мимо. Но это было его человеческое решение, никак не связанное с тем, что он немец. Долго воевать ему не пришлось. Его изъяли из действующей армии и послали в трудовую армию. Дед работал в шахтах. Однажды ночью у него украли обувь, и он не смог выйти на работу. За это дали десять лет, он отсидел пять, попав под амнистию. Вышел совершенно истощенный – огромный мужик весил килограммов пятьдесят. На деньги, которые у него были, он добрался до Колпашево в Томской области и стал работать в пекарне – за еду. В этой пекарне работала немка – моя будущая бабушка.
Она была из Республики немцев Поволжья, из деревни Розенгейм, жители которой говорили на немецком. 28 августа 1941 года – ей тогда было 16 лет – их депортировали. Отец болел тифом, и, когда его везли в Сибирь, он был настолько плох, что две дочери несли его на руках, а третья шла сзади и поддерживала его голову. Он умер в дороге.
Бабушка рассказывала, что они плыли на барже по Оби. И там, где баржа могла причалить к берегу, несколько семей высаживали на голом месте и говорили, сколько они должны через год сдать молока, мяса и зерна. Она рассказывала интересную историю, которую я также нашел в «Архипелаге ГУЛАГ». В их деревне жили две казахские семьи (у Солженицына – татарские). Дети играли с немецкими детьми и хорошо говорили по-немецки. Когда немцев депортировали, казахи попросили, чтобы их забрали тоже. И были огорчены, что их не взяли. В 50-е годы, хотя немцам нельзя было возвращаться в родные места, младшая сестра моей бабушки проездом оказалась в деревне, зашла к казахам, чтобы узнать, что происходило после депортации. Они вспоминали, что по всей деревне стоял рёв недоенных коров и выли собаки. Потом начали завозить доярок с Украины, а затем уже появились эвакуированные семьи украинцев и белорусов, которые заселились в дома немцев.
В Сибири мои родные жили под комендатурой. Бабушка начала в 16 лет работать: днем – в магазине, а ночью – в лагере. Заключенные в лагере рубили лес и по ночам вешали мокрые ватники рядом с печкой. Работа бабушки заключалась в том, что она каждые 20 минут переворачивала эти ватники, чтобы они просушились. Боясь проспать, она два года спала на полене. Засыпала от усталости, а просыпалась от боли. Переворачивала ватники и снова ложилась спать. Там, в лагере, она выучила русский язык. Но до сих пор – ей 90 лет, она живет в Германии, – говорит по-русски с акцентом.
У бабушки с дедушкой родились трое детей: моя мать и два моих дяди. Все они родились под комендатурой и есть в списках «Мемориала» как жертвы сталинизма.
Предки со стороны моего отца – из той же украинской деревни Гросс-Вердер (мать с отцом – дальние родственники). Те самые, которых депортировали в Казахстан. Мать, став учительницей, переехала из Сибири в Караганду, где познакомилась с моим отцом.
Из Караганды в 1991 году наша семья эмигрировала в Германию, в Ульм. Когда началась перестройка, мой дед поверил Горбачеву. Он надевал пиджак и шел с окраины города в центр, чтобы купить газету и почитать его речи. Пока не разочаровался вместе с остальным населением страны. Дед, живший с сыновьями в Сибири, спросил свою дочь, мою мать, как в Караганде настроение немцев. Она сказала: «У нас все срываются и едут». Тогда он решил: надо и нам ехать. Он был семейным патриархом, все его слушались. Выехали в один год дедушка с бабушкой и три семьи их детей – каждая по четыре человека.
Мне тогда было 14 лет. Я начал сразу интегрироваться. Жил сначала с родителями в Ульме, потом в Баварии, там же служил в армии. Затем окончил вечернюю школу, поступил в Католический университет Айхштет-Ингольштадт. Прошел практику в Гёте-институте в Москве, в редакции Deutsche Allgemeine Zeitung в Казахстане. Окончив бакалавриат в Айхштете, выбрал магистратуру, связанную с Россией. Поступил в Европейский университет Виадрина во Франкфурте-на-Одере, где изучал российскую и советскую историю.
Последние три года я работаю в IBB Дортмунда и занимаюсь белорусскими проектами – возведением мемориала на месте бывшего массового уничтожения людей в Тростенце и Исторической мастерской на месте бывшего Минского гетто, а также организацией поездок немецких школьников в мемориальные комплексы Аушвиц, Майданек и другие.
Детали
Про прадедов
На семинаре историки и журналисты говорили о семейной памяти. Причем рассказывали уже не о дедушках и бабушках, а о прадедушках и прабабушках. Слово, которое чаще всего произносилось при обсуждении, – «молчание». Говорить о войне в семьях – как немецких, так и восточноевропейских – не хотели. По разным причинам: одни не желали рассказывать о том, в чем приходилось участвовать, другие не в состоянии были вспоминать пережитые страдания.
