«Я – немецкий романтизм плюс Достоевский»

Автор романа «В Советском Союзе не было аддерола» (2017), попавшего в лонг-листы российских литературных премий, Ольга Брейнингер, родилась в Казахстане, эмигрировала в Германию, училась в России и Англии, а живет в США. Недавно она побывала в Махачкале, где с ней и встретился автор «МНГ».

Ольга Брейнингер / Jamshed K.Daroga


Ольга Брейнингер родилась в 1987 году в Казахстане в семье поволжских немцев. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает русскую литературу в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое литературное обозрение».


Как вы оказались в Махачкале?

Я здесь для работы над своей докторской диссертацией. Она посвящена роли ислама в репрезентации кавказской войны периода имамата Шамиля.

Расскажите о своих немецких корнях.

Мои предки приехали в Россию при Екатерине, в XVIII веке. С одной стороны, это были немцы из Швейцарии, с другой – из Баварии. Мой мифический мир родины – это Поволжье. Недавно в книжных магазинах появился роман Гузель Яхиной «Дети мои», посвященный немцам Поволжья. Мне он очень понравился. Интересно, как сегодня складываются отношения человека с историей, со своими корнями. В детстве сказками, под которые меня укладывали спать, были истории немцев Поволжья. У меня были любимые эпизоды, которые я всегда просила бабушку рассказать. Но по мере того, как я взрослела и знакомилась с историей, то понимала, что этот мир глубоко трагичный, как и сама история с расформированием немецкой АССР, депортацией тысяч семей в теплушках – эти и другие истории на самом деле совершенно далеки от той сказки, которая была в моем детском воображении. У меня сформировалось двойственное отношение к своим немецким корням: с одной стороны, что-то волшебное, с другой – что-то горькое и страшное.

Несложно догадаться, как старшее поколение вашей семьи оказалось в Казахстане, где впоследствии родились и вы…

Моей бабушке было 15 лет, когда она попала в Казахстан. Ее вместе со многими другими немцами Поволжья отправили поднимать целину. И, как ни странно, она при этом очень любит Казахстан и всегда с теплотой вспоминает те годы как самые лучшие в своей жизни. Так получилось, что мы все жили в своего рода иллюзии. Думали, что мы такие немцы-немцы, но оказалось, что историческая судьба тех немцев, которые в XVIII веке переселились в Россию, унесла достаточно далеко от их корней. Со временем новые поколения образовали здесь, в России, свой этнос, со своим менталитетом, привычками, укладом жизни, и он уже не слишком походил на мир в большой Германии. Это, пожалуй, стало настоящей трагедией для многих возвращающихся в Германию как на родину, надеющихся обрести там что-то, чего им не хватало в жизни. Они  осознали, что ты здесь тоже другой, и образовался целый пласт людей, которые зависли, оказались не там и не здесь. Они немцы, но их тянет в Россию. Бабушка рассказала мне один эпизод, который глубоко меня потряс. Однажды, уже живя в Германии, она шла по улице и на скамейке сидели несколько человек и пели песню про Волгу на русском языке. У меня внутри каждый раз что-то сжимается, когда я вспоминаю это.

Вы выросли в Караганде, где жили люди разных национальностей. Наверняка вы с детства ощущали, что отличаетесь от них.

Чувство инаковости у меня было всегда. Но это мне не мешало, так как у нас в Казахстане действительно сложилась ситуация настоящей дружбы народов. И я была тогда абсолютно счастлива. Это была бесценная экосистема, которую уже невозможно создать. Многие мои друзья так же, как и я, до сих пор по ней ностальгируют. Когда я переехала в Германию, то понимание инаковости во мне полностью перевернулось и теперь мне стало казаться, что я русская. Человек в новой ситуации обычно может пойти по одному из двух путей: по пути самоидентицфикации или же акцентировать свое внимание на своей схожести или различии с другими. Я пошла по второму пути, хотя часть моей семьи – сестра и бабушка – уже много лет живут в Германии. Они прекрасно там интегрированы. Вполне возможно, что и я могла бы тоже стать частью этого мира, но что-то мне внутри не позволило это сделать, и я решила идти дальше, увеличила дистанции и расстояния. И вообще сам момент отрыва и чувство инаковости стали определяющими в моей жизни и в том, какие решения я принимаю.

Как бы вы описали себя? Как дитя двух культур: русской и немецкой?

С одной стороны, я – человек эпохи немецкого романтизма, «Бури и натиска», это какое-то неистовство, фаустовское стремление за пределы. Это то, что меня интересует и то, за чем я иду. С другой стороны, когда я общаюсь с иностранцами и пытаюсь им вкратце объяснить, что такое русская культура, то всегда говорю, что есть часть Достоевского и часть Толстого. С помощью этих двух элементов я объясняю всю сложность нашего русского менталитета: это темное и светлое, созидание и разрушение, борьба добра и зла, война и мир, одним словом. При этом, наверное, я немножечко больше нахожусь на достоевской линии. Если коротко описать себя как формулу, то получается немецкий романтизм плюс Достоевский.

Раз уж мы заговорили о литературе, то не могу не спросить, что определило ваш путь как писателя.

Литература всегда была тем полем, в котором я хотела жить, но я достаточно поздно дебютировала, ближе к тридцати. Мне казалось, что прежде чем начать писать, ты должен обрести свой месседж, и если у тебя его нет, то ты не должен этим заниматься. Мой месседж сложился в результате всех эмиграций, перемещений, потерь и обретения себя.

Судя по успеху, который сопровождал ваш дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола», вышедший в 2017 году, такой месседж вы для себя обрели. Как бы вы сказали, о чем ваша книга?

Если говорить совсем кратко, то она об одиночестве ­человека в глобальном мире. И она может быть близка человеку, который не совсем понимает where he belongs (англ. к какому сообществу он принадлежит). Если говорить немного шире, то этот роман о том, как постсоветское вписывается в глобальное пространство. Тема, которая напрямую в романе не упомянута, но основополагающая для него, – это холодная война, железный занавес, а также вероятность новой холодной войны, идея о том, что, когда раньше люди мыслили в категориях замкнутого пространства, замкнутого общества, им казалось, что свобода перемещения, свобода жить, быть там, где ты хочешь, – это то, что дает ощущение абсолютного счастья и эйфории. И, когда у людей появилась возможность реализовывать свои мечты, то оказалось, что это совсем не просто и, что свобода быть где угодно, также означает свободу от привязанности, от корней, от того, чтобы тебя любили и где-то ждали. Мне хотелось поговорить именно о том, что свобода связана с ответственностью, со сложностью и, где бы мы ни жили, вопрос belonging продолжает оставаться для человека важным, он всегда чувствует эту необходимость принадлежать.

Приходилось ли вам, как и героине вашего романа, испытывать такое же чувство need to belong?

Такая потребность была у меня до определенного момента и была этаким постоянным драматичным элементом моей жизни. Я ее все время искала и не находила, но в какой-то момент я освободилась от этого поиска. И, как мне кажется, во многом благодаря тому, что у меня появилась возможность жить в виртуальном пространстве. У меня есть чувство связи со своими друзьями, и мы проносим его через все свои путешествия и перемещения. Я построила какой-то свой неосязаемый мир, к которому я принадлежу, и у меня есть привилегии и счастье переносить его с собой куда угодно. И это успокоило мое need to belong.

Одним из перемещений стал переезд в Германию, на историческую родину. Как так получилось, что она не стала той страной, где вы бы хотели жить и творить?

Я с огромным восхищением и с большим уважением отношусь к Германии. Это великая страна. Немецкое трудолюбие, глубина, романтизм, мистицизм меня завораживают. Но, наверное, я приехала туда слишком поздно. К тому времени у меня уже сформировалось осознание идентификации себя через различие. И дело не в том, что я не захотела жить в Германии, а в том, что не захотела привязываться ни к чему и оставаться где бы то ни было. Поэтому после Германии была Англия, а за ней Америка. И сейчас я чувствую себя совершенно свободной и мобильной. Не знаю, если завтра жизнь повернется так, что что-то отправит меня в Дубай или Гонконг, то я с удовольствием поеду туда. У меня есть счастливое право воспринимать каждую страну такой, какая она есть, восхищаться, не ожидать чего-то и не думать, что мне что-то должны, при этом быть готовой вливаться и переходить дальше.

Как считаете, вы родились таким космополитом или стали?

Я им, безусловно, стала. Это непростой опыт, связанный со многими разочарованиями и потерями, потерями себя, важных в твоей жизни людей, разрывом связей. Космополит – это нелегкий и далеко не всегда веселый способ существования. Готовность постоянно находиться в перемещении – это осознанный выбор, и приходит он непростым путем. Мне кажется, история распада Советского Союза, когда люди перестали понимать, частью какой культуры, какой страны они являются, очень способствует приходу к такому образу жизни.

Вы практически не жили в СССР, но наверняка в вашей семье сохранились какие-то отголоски той жизни и, возможно, они вызывают у вас живой отклик и одновременно чувство тоски по чему-то безвозвратно ушедшему?

Вопрос советского прошлого продолжает оставаться для нас очень болезненным, потому что все эти непроработанные и непроговоренные травмы, и репрессии, и страшная политика, и террор – все это безусловно было частью этой истории. Меня всегда завораживало то, что я слышала от людей военного поколения и от своих родителей. Пару недель назад я была в Сербии и Боснии и, на одной конференции говорили о тоске по Югославии, что меня очень поразило. Это параллельные совершенно феномены. Мне кажется, что эта тоска по need to belong тогда она была закрыта. Это значит, что человек чувствовал, что он принадлежит великой стране, которая не бросит его, что с ним не будет такого, что завтра он потеряет работу, что он идет на работу не просто потому что ему нужно зарабатывать на жизнь и бороться со всеми повседневными проблемами, а потому что его каждодневный ежеминутный труд является маленьким вкладом в построение чего-то общего – большого, светлого и хорошего. Вот эта идея меня завораживает. Мне кажется, что мы сегодня живем в постоянном ощущении, что завтра все может измениться, что все нестабильно и непредсказуемо – и мысль о том, что кто-то мог жить, зная, что завтра все будет так же хорошо и то, что ты делаешь – оно не в пустоту, а оно ради чего-то большого – мысль эта абсолютно месмеризующая. Мне бы хотелось испытать такое ощущение.

О чем бы вы хотели написать второй роман?

До «Аддерола» у меня был роман о поволжских немцах. Он был написан по воспоминаниям моей бабушки. Там собраны наши семейные истории. Моего прадедушку и его семью в течение долгих лет преследовали, и им много раз приходилось менять место жительства, иногда сниматься ночью на одной повозке, оставив все, что у них было, позади. Эта история для меня была очень важна, и она была закрыта моим самым первым большим текстом. Роман был опубликован в небольшом журнале, и я рада, что он почти никем не был прочитан, так как с технической точки зрения он не получился – мне было 17 лет, когда я его написала. Возможно, когда-нибудь я к нему еще вернусь. Дело в том, что на тот момент, когда мы с бабушкой вместе работали над этой темой, она стала писать мемуары. Она описала для меня жизнь своего дедушки, отца и свою, и у меня на руках есть уникальный материал о жизни человека, который видел огромные социальные потрясения и вышел из всех сложностей с гордо поднятой головой. Но, наверное, это не будет чем-то вроде исторического романа, потому мой тип мышления как писателя – он немного иной, и у меня, как мне кажется, другие отношения с историей, нелинейные.

Беседовала Фемида Селимова

Tolles Diktat 2024
 
Подписаться на Московскую немецкую газету

    e-mail (обязательно)