Прожив каждый день блокады, пропустив ее через себя, моя бабушка не была готова рассказывать о ней на камеру (о чем я не раз ее упрашивал. «Не хочу, и всё тут! Даже не проси больше»). Но она понимала важность памяти о таких событиях и невзначай что-нибудь рассказывала, очень дозированно. Не только потому, что перед ней был впечатлительный подросток, любящий историю (особенно историю Петербурга), но так было легче и для нее – носителя этой памяти.
Моя бабушка Ольга Густововна Полячек – дочь немецкого колониста с Волыни с чешскими корнями. Ей досталась фамилия переселенцев из Богемии, проделавших путь длиною в 200 лет из Чехии в Польшу, а затем на Волынь и осевших там в немецкой колонии Puchawa (Пухова). Ее отец Густав Карлович занимался сельским хозяйством и был боксером-любителем (а в Гражданскую войну партизаном), а мать Лидия Каменцева – дочерью начальника железнодорожных узлов, наполовину полячкой. Волей исторических событий родители бабушки встретились в 1918 году под Оренбургом. У них было трое детей: сын Лев и две дочери – Ольга и Ираида. После смерти отца в 1931 году они перебрались в Ленинград.
Ольгу Густавовну Полячек никогда не принимали за российскую немку. По двум причинам. Во-первых, будучи воспитанной в протестантской сдержанности и чрезмерной скромности, она старалась ничем не выделяться. Девочка из степи впервые увидела лес и черный хлеб в 9 лет, когда приехала в Ленинград. В большом городе не стоило высовываться. «Если спрашивали, говорила, что русская, конечно. А в середине 1930-х и дураку было понятно, что немцем зваться не стоит. Опасно всё это было. А может, я сейчас так помню, уже держа в уме войну. Не помню, не думаю, что для меня это было важно тогда, – рассказывала она мне. – Мы жили у дяди матери. Делили с ними крошечную квартиру, две семьи в двухкомнатной квартире. Были заботы поважнее. Хотя вот моя мама очень жалела, что на родном для нее польском поговорить не с кем. Очень жалела. А я немецкий язык-то и не знала толком. Хотя в школе была рада его учить, но не шло у меня здорово, видимо, языки – это не мое». Во-вторых, фамилия Полячек на слух совсем не кажется немецкой. «Так вы полька? А поляки наши друзья тогда были. Так что и вопросов никаких».
Получается, фамилия предков переходила от отца к сыну, а фамилии немок, их жен, будто исчезали. К счастью, я сумел их разыскать. И успел рассказать о них бабушке. Шпиккерман (Берта, бабушкина бабушка), Рихтер, Рейтер. И некоторые имена родственников: Карл, Карл Юнгере, Готтлиб, Марта, Роберт. Роберт был младшим братом Густава, отца бабушки. Его письма тот получал даже еще в конце 1920-х. Я видел подпись, сделанную рукой Роберта на одной из фотографий, на русском он писал с ошибками. После смерти бабушки, разбирая ее вещи, мы с отцом и сестрой нашли у нее старый шпрух и семейную Библию. Наверное, мать отдала ее старшему сыну, Густаву, перед отправкой того на фронт Первой мировой.
Бабушкин школьный выпускной состоялся в мае 1941 года. А летом она уже копала окопы. Она вспоминала: «Нас отправили копать среди капустных полей где-то за Московской заставой. Стоял погожий солнечный день, мы были в легких платьях. Очень радовались такому приключению – вырваться на целый день за город из душных помещений лаборатории (бабушка поступила на работу на лакокрасочный завод. – Авт.). Махая лопатами, мы обменивались шутками, пели песни, много смеялись. Казалось, что с окончанием лета закончится и война. Воздушной тревоги не было, мы просто заметили в чистом небе низко летящий самолет. Военный в возрасте, что руководил сооружением окопов, приказал схорониться в свежевыкопанных ямах от греха подальше. Кажется, мы не особо ретиво принялись исполнять его приказ, нам казалось, что ничего плохого в такой прекрасный день случиться не может. Но вдруг застучали пулеметы, и я увидела, как из брошенных в нескольких метрах лопат пули высекают искры. Все притихли. Самолет улетел и больше не вернулся. Никто не пострадал. Мы истерично смеялись самолету вдогонку. Это было похоже на какое-то помешательство, мы хохотали и просто не могли остановиться, валились на колени от смеха. Вечером мы шли через капустные поля к дороге, солнце тонуло где-то в Финском заливе. Кажется, это был последний беззаботный день. Мне было восемнадцать».
Бабушка, по обрывкам ее слов, привычкам (которые со временем безошибочно угадывались мной как «блокадные»), выжила в войну, полагаясь на здравый смысл и свою чудовищную силу воли. Ешь вовремя, ешь столько, сколько необходимо сейчас. Не забывай про завтра, ищи радость во всем, что можешь увидеть, почувствовать. Она любила балет, кажется, больше всего в жизни. Мариинский театр дарил надежду и минуты успокоения. Ольга Густавовна могла без помощи программки, по прыжку или положению головы артиста определить, что в спектакле произошла неожиданная замена, и улыбалась про себя, слыша «экспертные» мнения соседей по галерке, оценивающих технику заявленной балерины. «Алеша, они умолкали, когда в конце представления оглашали, что прима такая-то была заменена малоизвестной дублершей. А я понимала это с первых минут, с первых движений».
Афишки и программки тех спектаклей до сих пор у нас хранятся.
Младшая сестра бабушки Ираида в блокаду была эвакуирована и отправлена в интернат в Ярославской области. Сегодня она живет в Петербурге, в декабре ей исполнилось 94 года. Подававший большие надежды молодой шахматист Лев Полячек умер от голода в январе 1942 года.
