
Как вы познакомились с Гербертом Киллианом?
Через моего друга Петера Деманта (австриец, заключенный
ГУЛАГа, после освобождения остался в России, автор книги воспоминаний «Зекамерон XX века». – Ред.). Он знал, что я часто езжу в Австрию кататься на лыжах, ну и попросил зайти передать от него привет приятелю – Герберту Киллиану. Я приехал по адресу, позвонил в дверь. Ее открыл высокий ухоженный худой мужчина. «Здравствуйте!» «Здравствуйте!» «На каком языке будем говорить: на русском или немецком»? Я ответил, что на немецком, на русском я и дома наговорюсь. Он стал расспрашивать, как дела в Магадане, что там нового. Я не сразу догадался о его лагерном прошлом, хотя долго работал в этом регионе, знал, что все, кто сидел, не любят это вспоминать. А потом кофе и кексы закончились, и его жена принесла нам бутылку водки, сало, черный хлебушек и огурчики. И он вкратце рассказал мне свою историю. Когда я уже было собрался уходить, принес книгу, новую, только что из типографии. Это были «Geraubte Jahre» – «Вырванные годы». Я прочел ее по дороге из Вены в Зальцбург, но тогда желания ее перевести не возникло.
Через несколько лет вышла моя книга («Исповедь фотолюбителя: Вена – Магадан – Вена». – Ред.), я поехал ее представлять в Магадан и заодно совершил путешествие по Колымскому тракту, побывал в Ягодном
(в поселке до 1957 года располагалось управление ИТЛ. – Ред.).
А там есть музей, которым заведует краевед-любитель Иван Паникаров. Я с ним познакомился и подумал, что стоит для музея перевести из Киллиана куски воспоминаний, которые связаны с Колымой и Ягодным. Первые страницы перевода я показал Роману Романову (директор Музея истории ГУЛАГа. – Ред.), он сказал, что нужно переводить ее до конца и музей воспоминания издаст.
Получается, пришлось просить у Киллиана разрешение на русское издание?
Он к тому времени уже умер. Я связался с его сыном, он без проблем подписал все бумаги. Я вот зимой поеду в Вену, отвезу ему пару экземпляров на русском.
Герберт Киллиан получил три года лагерей за то, что дал пощечину русскому мальчику. Наказание было не в меру жестоким. Думаете, он был бы рад, если бы его мемуары были опубликованы на русском?
Киллиан всегда чувствовал вину перед этим мальчиком, он же его потом разыскивал. Ему не должны были дать три года лагерей, один год условно максимум. Он был несовершеннолетним, но попал под горячую руку – ударил сына коменданта города (после войны Австрия, как и Германия, была разделена на несколько оккупационных зон. Герберт Киллиан жил в советской зоне оккупации. – Ред.). Много лет спустя он этого Юру нашел, извинился, а тот даже и не знал о судьбе своего «обидчика». У Киллиана не было злобы по отношению к русским. Он говорил: «Я cидел, но и они же сидели в этих лагерях. Что мне с ними делить?»
Что было самым сложным в процессе перевода?
Держаться близко к тексту. Я не уходил ни вправо, ни влево, иначе потерялась бы канва повествования. Ведь это документальная вещь. Сложно было переводить описания его состояния, вот это вечное чувство голода. Когда ты попадаешь в лагерь, интеллигентность и воспитанность уходят на второй план.
Киллиан много писал о том, как пришел к Богу. Петер Демант, которого я уже упоминал, не признавал Бога. Он объяснял это так: «Как я могу признавать его существование, если меня, безвинного человека, осудили на восемь лет?!» У них с Киллианом разные подходы. Герберт пишет, что испытания изменили его душу, что если ты не выдержишь страдания, то не выйдешь нормальным человеком. А Демант относился ко всему этому как к данности: если сел, то сиди. Но тоже вышел нормальным человеком.
Я, кстати, не люблю рассказы Шаламова. Он был озлобленным, попал в лагерь, уже будучи злым. Хотя его можно понять: вырос в среде церковников, антисоветчиков, очень эрудированный, а тут такая судьба. Но на самих лагерных работах он провел меньше времени, чем Киллиан или Демант. Его спасала врач Савоева, забиравшая Шаламова в больницу при любом удобном случае.
Герберт Киллиан не Шаламов, конечно, но всё равно тяжело читать.
На меня книга произвела большее впечатление, когда я начал ее переводить. Я стал ее иначе воспринимать, пропускать через себя. Я никогда не занимался художественным переводом, поэтому очень боялся отсебятины.
Я, кстати, недавно в Вене увидел третью часть воспоминаний – «Geraubte Jugend», она стоила 15 евро, дороговато для меня. Я рассказал продавщице, что перевел на русский две предыдущие книги. Она позвонила в издательство и спросила, может ли она подарить мне эту книгу. Подарили. Обязательно занесу туда наш экземпляр на русском и, возможно, возьмусь за перевод третьей части.
После той первой встречи с Киллианом вы еще виделись?
Нет. Он приглашал меня на свои выступления в Вене, но я всё это время был в Москве. Я очень рад, что книга, наконец, вышла. Прямо гора с плеч. Мы, может быть, еще ее как-то издадим в Магадане. Там многие интересуются темой ГУЛАГа, она точно будет иметь успех.
Вы много лет работали собкором АПН в Магаданской области. Как-то касались темы ГУЛАГа?
Никогда. Агентство печати «Новости» работало на зарубеж, об этих вещах не писали. Девиз нашего шефа был: «В пропаганде нельзя врать, нужно писать только правду. Если правда не в твою пользу, то лучше промолчать». Для болгар я писал, как работают у нас болгарские насосы, для Англии – о золоте Колымы и Чукотки и т.д.
Ваш отец в 1930-е оказался в Советском Союзе. Как так вышло, что его не репрессировали? Ведь многие иностранцы тогда попали под каток Большого террора.
Отец был шуцбундовец (Schutzbund – организация социал-демократов в Австрии, выступавшая против националистов, действовала до 1936 года. – Ред.). Он в 1934 году участвовал в вооруженном столкновении. Те, кого не успели арестовать, бежали в Чехию, а оттуда на поездах в Советский Союз. Здесь их хорошо приняли. Кого-то оставили в Москве, Ленинграде, кого-то отправили в Харьков, Энгельс. Отец оказался в Ленинграде, устроился на Кировский завод, выучил русский язык. Не знаю, почему не репрессировали. Наверное, хороший был коллектив на заводе.
Он и войну всю в Ленинграде был. Мы с мамой за пару дней до начала уехали к ее родителям под Москву, а отец остался в Ленинграде до конца блокады. За войну он сдал 20 литров крови, стал одним из первых почетных доноров СССР. Потом его отправили в Австрию, заведовать там советским имуществом. Мы прожили все вместе в Вене три года. Я пошел в гимназию, но меня выгнали через две недели из-за поножовщины. Одноклассник обозвал меня «русской свиньей», вот я ножик и достал. Вообще, я был жутким хулиганом, мама сказала, что здесь из Федюши ничего хорошего не выйдет, и мы вернулись в Россию, а через два года приехал и папа.
Беседовала Любава Винокурова