Festspielhaus, специально построенном для этой постановки (Иллюстрация: Википедия)
36-летний Петр Чайковский приехал в город 12 августа, накануне премьеры 1-й части тетралогии «Кольцо нибелунга», в качестве корреспондента газеты «Русские ведомости». В 4-й части своей большой статьи о Байрёйтском музыкальном торжестве композитор писал:
«Город представлял необычайно оживленное зрелище. И туземцы, и иностранцы, стекшиеся сюда в буквальном смысле со всех концов мира, спешили к станции железной дороги, чтобы присутствовать при встрече императора Вильгельма. Мне пришлось смотреть на эту встречу из окна соседнего дома. Перед моими глазами промелькнуло несколько блестящих мундиров, потом процессия музыкантов вагнеровского театра со своим диригентом (так тогда порой называли дирижера. – C. М.) Гансом Рихтером во главе, потом стройная и высокая фигура аббата Листа с прекрасной типической седой головой его, столько раз пленявшей меня на его везде распространенных портретах, потом в щегольской коляске сидящий, бодрый, маленький старичок, с орлиным носиком и тонкими насмешливыми губами, составляющими характеристическую черту виновника всего этого космополитически художественного торжества, Рихарда Вагнера. […] Какой подавляющий напор горделивых чувств наступившего наконец торжества над всеми препятствиями испытывал, должно быть, этот маленький человек, добившийся силою воли и таланта воплощения своих смелых идеалов!..»
Гордость и предубеждение
Через два дня после приезда в Байрёйт Петр Ильич пишет младшему брату Модесту: «Познакомился с целою массою лиц; был у Листа, который принял меня необычайно любезно; был у Вагнера, который теперь никого не принимает и т.д.»
О том, насколько любезен был Ференц Лист, можно судить по раздраженному письму Чайковского к Надежде фон Мекк из Вены от 27 ноября/9 декабря 1877 года: «Я бы очень помог распространению своих сочинений за границей, если б делал визиты тузам и говорил им комплименты. Но, боже мой, до чего я это ненавижу! Если б знали, с каким оскорбительно покровительственным тоном они относятся к русскому музыканту! Так и читаешь в их глазах: „Хоть ты и русский, но я так добр и снисходителен, что удостаиваю тебя своим вниманием“. Господь с ними! В прошлом году мне пришлось быть, поневоле, у Листа. Он был учтив до тошноты, но с уст его не сходила улыбка, которая с величайшей ясностью говорила мне вышеподчеркнутую фразу. В настоящую минуту само собою разумеется, что меньше, чем когда-либо, я расположен ездить к этим господам на поклоны!»
Однако напрасно мы будем искать у Чайковского описание встречи с Рихардом Вагнером. Даже в задушевной переписке с Надеждой фон Мекк, которую композитор называл своим лучшим другом, о встрече с маститым немецким коллегой ни слова. Петр Ильич был человеком с большими комплексами, особенно в молодости. Если бы его встреча с Вагнером состоялась, он не преминул бы рассказать о ней во всех подробностях. Еще бы, его, не очень-то популярного в тогдашней Европе, принял гений германской музыки! Слава Чайковского действительно была еще впереди.
19/31 марта 1878 года композитор писал фон Мекк из Швейцарии: «Что касается крайне редкого исполнения моих симфонических вещей за границей, то этому много причин. Во-первых, я русский и в качестве русского внушаю всякому западному человеку предубеждение. Во-вторых, опять-таки в качестве русского человека, у меня имеется чуждый для Западной Европы элемент, который иностранцам не по душе. Моя увертюра „Ромео и Юлия“ игралась во всех столицах и нигде не имела успеха. В Вене и Париже ее ошикали. Недавно в Дрездене случилось то же самое. В некоторых других городах – в Лондоне, Мюнхене, в Гамбурге – она имела более счастливую судьбу, но всё же я через это не вошел прочно в симфонический репертуар Германии и других музыкальных стран».
Наш человек в Байрёйте
Вагнеру в то время было не до встреч, тем более с малоизвестным сочинителем из России. Он готовился к постановке своего шедевра – тетралогии. Однако, возможно, Чайковский побывал в доме германского коллеги, на вилле Ванфрид в Байрёйте, поскольку довольно подробно его описал в очерке:
«Он стоит среди разрастающегося сада, имеет квадратную форму и украшен по фасаду следующею надписью: „Hier, wo mein Wähnen Frieden fand – Wahnfried – sei dieses Haus von mir benannt“. [«Здесь, где мечты мои нашли покой, „Покой мечты“ я назову тебя, мой дом».]
Над этою надписью красуется фреска, исполненная художником Крауссе из Дрездена. Она изображает Вотана в виде странника (как в „Зигфриде“) с его двумя воронами, как бы рассказывающего свою таинственную историю двум соседним фигурам. Одна из них греческая трагедия, другая – музыка, а под этой последней изображен стремящийся к ней юноша Зигфрид, воплощающий в себе искусство будущности.
Дом выстроен по указаниям самого Рихарда Вагнера, архитектором Вельфлем. В подвальном этаже находятся помещение для прислуг, кухня и печи. Выше помещаются приемные покои, столовая и высокая зала, освещаемая сверху. В верхнем этаже находятся жилые покои. Кабинет Вагнера устроен, как, впрочем, и весь остальной дом, с необычайной роскошью. Перед домом поставлена статуя короля Людвига Баварского».
В этих апартаментах, построенных на деньги Людвига II, проживал во время своих визитов в Байрёйт и Ференц Лист, который приходился Вагнеру тестем. Там венгерский композитор и принимал Чайковского. Скорее всего, Лист и показал гостю дом.
Одиллия Зигфрида
В наше время, когда фальшивые новости, именуемые ныне фейками, надуваются, летают и лопаются как мыльные пузыри, можно прочитать, что идею написать балет о лебедях Чайковскому подсказал Вагнер. С чего бы это? Балеты Вагнер не писал, единственная танцевальная сцена у него – «Вакханалия» в «Тангейзере». Два композитора не переписывались.
Вагнер не мог предложить Чайковскому взяться за сочинение «Лебединого озера» еще и потому, что Петр Ильич посетил Баварию в августе 1876 года, а к тому времени музыка балета была уже готова. На последней странице чистовой рукописи партитуры композитор с облегчением написал: «Конец!!! Глебово. 10 апреля 1876».
Зато имя главного героя балета с большой долей вероятности было позаимствовано из сочинения Вагнера. Хотя его «Зигфрида», входящего в тетралогию «Кольцо нибелунга», публика впервые услышала 16 августа 1876 года, уже после написания «Озера», опера была готова еще в 1871-м. Годом раньше прозвучала симфоническая поэма «Идиллия Зигфрида». Может, не случайно имя одной из главных героинь «Лебединого озера» – Одиллия – перекликается с названием музыкальной поэмы Вагнера?
Образ лебедя как символ чистоты оказался близок обоим гениям. Из всех сочинений Вагнера Чайковский выделял оперу «Лоэнгрин» о рыцаре Лебедя. 5 мая 1879 года Петр Ильич писал фон Мекк о таланте германского композитора: «Дарование это, по-моему, нигде не проявилось так ярко, как в „Лоэнгрине“. Эта опера останется венцом вагнеровского творчества…»
«Лоэнгрин» ставился в России с 1868 года, когда состоялась премьера этой оперы в Мариинском театре. Антураж в «Лебедином озере» вполне вагнеровский. Зигфрид, как и Лоэнгрин, – рыцарь Лебедя. Выражаясь научно, лебедь – общий знаменатель для Германии, России и Франции. Символично, что матерью российского балетмейстера Михаила Фокина, сочинившего для Анны Павловой хореографическую миниатюру «Умирающий лебедь» на музыку француза Камиля Сен-Санса, была немка из Мангейма, урожденная Екатерина Кинд.
Сергей Макин
