В кадре Мария Зайферт / Ольга Осетрова
Песни по-немецки
Хозяйка суетливо приглашает нас попить чаю. Отказываемся. И времени мало, и доставлять лишние хлопоты Марии Михайловне Зайферт нам с оператором просто неудобно: хозяйке за девяносто…
Мария Зайферт родилась в 1927 году в селе Ремлер Республики нецев Поволжья. Наша героиня подвигает стопку старинных книг на немецком языке.
«Это – Библия, а это – молитвослов, – поясняет Мария Михайловна. – Эти книги мне от мамы достались. А дедушка мой был священником. Мы эти книги с детства читали». Мария Зайферт – католичка. Но здесь, в Богородицке, ходила в православную церковь: «Меня наш батюшка всегда привечал! Хороший такой! Теперь уж не хожу. Ноги больные стали. А дома я каждый день молюсь. За детей, внуков, за тех, кто мне в Сибири помогал. По-немецки молюсь. По-русски тоже могу». И в подтверждение слов своих прочла молитву «Отче наш».
«А я еще песни сочиняю на немецком», – похвасталась Мария Зайферт. «Так спойте», – прошу я. Моя собеседница замешкалась, огляделась и спросила, работает ли камера? А потом шепотом сообщила, что песни эти очень грустные. Они о том, как их выселяли из Поволжья, как осталась она одна, с двумя малолетними сестрами на руках в глухом сибирском селе, как голодала, как работала в трудармии…
Долго пришлось уговаривать Марию Михайловну. «Я вам эти песни спою, а меня потом накажут…» Страх преследования у людей, подвергшихся репрессиям, жив до сих пор. В подтверждение своих опасений Зайферт рассказала историю, которая произошла с ней в трудармии: «Подошел ко мне какой-то мужчина и говорит, мол, девочка, возьми нитки, я их неподалеку нашел, возьми, продай или обменяй на хлебушек. Я, дурочка молодая, взяла. Есть сильно хотела… А тут охранник навстречу идет: «Откуда у тебя нитки? Украла?!!» Судить меня хотели за это. Уж не знаю, чем бы дело кончилось, да вступилась за меня какая-то добрая русская женщина. Она кричала: «Вы что, не видите, что она еще ребенок! Отпустите ее, не виновата она!» Так меня и отпустили. А если бы судили… так уж, наверное, и не выжила бы…» А песню, все-таки, Мария Михайловна нам спела. О родине и депортации.
Для нее, поволжской немки, конец лета 1941 года стал чертой, которая разделила жизнь на безмятежно счастливую в родном селе Ремлер и на трагически-горькую, полную разлук и скитаний, нужды и унижения. После указа от 28 августа ее, как и тысячи российских немцев, выселили в одночасье из Поволжья. Так, семья Марии Зайферт очутилась на глухом сибирском полустанке: «Нас никто не хотел к себе в дом брать. Все же думали, что мы фашисты. Боялись нас! А моя двоюродная сестра служила у православного священника, и хорошо знала русский язык (я русский-то уже в Сибири выучила). Она и объяснила, что с нами случилось. Как все жители стали плакать, жалеть нас. И уже каждый хотел нас к себе в дом взять».
Деревня, в которой поселилась семья Зайферт, стояла в тайге. До ближайшей станции километров сто. Отца в скором времени призвали в трудармию. Отправили сначала в Абакан, а потом – в Богородицк на шахты Подмосковного угольного бассейна. Потом в трудармию призвали и мать, а Мария (ей шел пятнадцатый год) осталась у чужих людей с двумя младшими сестренками. Чтобы выжить, Марии, как старшей в семье, пришлось побираться. Наша героиня рассказывала, как много часов зимою сидела на дереве и ждала, когда уйдут волки. Как снегом ее заметало. Сгинула бы. Да, на счастье, «почтальонка» мимо ехала и увидела, что сугроб шевелится. Откопала замерзшую девушку, привезла домой, отогрела на печи. А Мария, очнувшись, засобиралась домой. «Куда ты, ночь на дворе, метель», – удерживала девушку почтальон. А у Марии в голове одна мысль: сестры дома голодные сидят. До утра могут не дожить… Не пустила почтальон девушку в непогоду, уложила спать. Отправила в родное село только утром и гостинчик для младших завернула. Домой Мария бежала со всех ног. Слава Богу! Все живы!
Настало время, когда в трудармию позвали и Марию. Сначала работала в Новосибирске на строительстве аэродрома, потом в Омске на кирпичном заводе и опять в Новосибирске на фабрике – шила сапоги для солдат. В 1945 году вернулась в сибирскую деревню к сестрам, которых приютила добрая женщина. Мама приехала из трудармии больная и немощная. В 1948 году отец написал письмо из Богородицка и вызвал семью к себе. Так Мария оказалась в Тульской области. Там отец выдал ее замуж за бывшего соседа из Поволжья. «Просто за руку взял, привел к ним в дом и сказал – тут оставайся…Он из нашей деревни, я его знаю. И ушел. Даже не сватали меня, и вечера никакого не было».
Прошу Марию Михайловну о работе отца и мужа на шахтах рассказать: «Наши мужики сильные были. Они никогда не жаловались. Но работа в шахте тяжелая была. Многие погибли. Друга моего отца на работе засыпало. И муж мой чуть не погиб. Тоже обвал был какой-то, прямо песок ему в ноги сыпал. Но он успел убежать». Спасся супруг в ту смену от обвала, но погиб позже на сенокосе. Его со скирды свалил пьяный тракторист. В больнице от перелома шейного позвонка муж Марии умер. На руках у нее осталось шестеро детей. Выдюжила Мария Михайловна, всех подняла-вырастила. Один из сыновей сейчас с матерью живет – трудновато стало женщине с хозяйством справляться.
Прошу Марию Михайловну показать старые семейные фотографии. Она достает из кармашка свернутый узелком носовой платочек, в котором хранится ключ от старинного пузатого шифоньера. Какой же порядок у бабули в шкафу! Ровными стопками сложено белоснежное, идеально отглаженное белье. А хозяйке уж девяносто лет! И глаза видят плохо, и ноги ходят с трудом. Но немецкая аккуратность видна во всем: в намытых окнах, крахмальных занавесочках с прошвами (такие маленькие шторки моя бабушка называла «задергушками»), в идеально заправленной кровати с горкой подушек в вышитых наволочках.
Пересняв семейные фотографии, мы стали прощаться с нашей героиней. «Деточки мои, – сказала нам вслед Мария Михайловна. – Идите с Богом. А я за вас молиться буду…И по-русски, и по-немецки».
Записки из трудармии
Встречу с Ниной Андреевной Нестёркиной, урожденной Шпанагель, можно считать журналисткой удачей. В ее семейном архиве хранятся дневники отца-трудармейца. На пожелтевших от времени тетрадных листках аккуратным почерком Андрея Федоровича Шпанагеля записаны впечатления от прожитых в трудармии дней и рассказана трогательная история любви к будущей супруге.
«О годах сталинских репрессий предпочитал не говорить, – рассказывает Нина Нестёркина. – На наши просьбы рассказать что-нибудь отвечал скупо. Слишком тяжело было вспоминать пережитое: депортацию и потерю родины, голод, «собачьи» условия жизни трудармейцев в зоне за колючей проволокой, унижения, недоверие соотечественников к ним, немцам, как к «врагам народа, пособникам агрессора». Отец говорил, что многие немцы, в том числе и он, просились на фронт, однако их не брали, считая потенциальными врагами. Такая была установка Сталина. Но папе в своей жизни тоже пришлось понюхать пороху. Он был участником финской компании с февраля по июль 1940 года, служил снайпером. «Снимал» финских «кукушек» с сосен». Был ранен в правую кисть руки и с тех пор писал левой рукой».
Андрей Шпанагель / Из личного архива
Родился Андрей Шпанагель в поволжском селе Шафгаузен. На родине 12 лет работал учителем немецкого языка и очень гордился своей профессией. Но с началом репрессий его педагогическая карьера закончилась. «Мой отец очень любил немецкий язык, – рассказывает Нина Нестёркина. – Уже здесь, в Донском, к нам домой часто приходили школьники и студенты с просьбой помочь выполнить то или иное задание. Папа всегда занимался с ребятами и радовался, что может помочь молодежи выучить немецкий. Он нас воспитывал на лучших образцах немецкой литературы и искусства. Сколько я себя помню, с малых лет, у нас всегда была домашняя библиотека. У нас были Шиллер, Гёте, Гейне. Мы знали, что есть такие композиторы Бетховен, Штраус, Шуман. Эти фамилии на слуху с детства. Он был очень музыкальным человеком, играл на баяне, пианино, скрипке».
17 января 1942 года Андрей Федорович Шпанагель получил повестку. Бумага обязывала его явиться в Райвоенкомат и иметь при себе документы, постель, исправную теплую одежду и обувь, запас белья, кружку, ложку, вещевой мешок и запас продуктов питания на 12 дней. Обрадовался молодой Шпанагель. Наконец-то и он пойдет защищать Родину! Поколению депортированной молодежи сложнее всего было осознавать, что их, советских людей, приравняли к фашистами и обвиняли в пособничестве врагу. Многие, получив такие повестки, решили, что ошибка исправлена и их призывают на фронт. Нет. Их как врагов народа отправили в турдармию.
Так молодой учитель Андрей Фёдорович Шпанагель оказался вагонщиком шахты № 17 Подмосковного угольного бассейна. Никакой механизации в шахтах того периода не было. Вагонщики обязаны были толкать вручную наполненные до верха углем вагонетки. Надорвался в шахте Шпанагель, об этом свидетельствует справка лагерного врача.
Первая запись в дневнике датирована 12 августа 1944 года: «Продолжаются тяжелые дни Отечественной войны. Единственное стремление тыла – дать фронту побольше поддержки. Для этого нужно давать две-три нормы в смену и как можно меньше израсходовать материалов. Лучший забойщик по нашей колонне т. Рейзбих, за март месяц 1944 года взял первенство по всему Мосбассу. Его примеру последовало немало забойщиков-навалоотбойщиков».
Страницы дневника Андрея Шпанагеля, который он вел с августа 1944-го по сентябрь 1945 года в трудовой армии на шахтах в Тульской области / Из архива семьи
О патриотизме и желании немцев-трудармейцев быть максимально полезными в нелегкое для своей Родины время свидетельствует такая запись: «Лучшие горняки-трудармейцы дают по 150–200% выполнения государственной нормы выработки в день. Особенное стремление со стороны горняков я замечаю, когда Красная армия беспрерывно двигается вперед. Вчера наши войска взяли 6 городов, а сегодня ночью на шахте 16-бис ребята дали 180% нормы».
Из дневников узнаю, что Шпанагель и его товарищи, желая повысить культурный уровень и сознательность трудармейцев, организовывают культмассовую работу. В колонне начинает действовать музыкально-драматический кружок, который стал для автора дневника судьбоносным:
«В январе 1944 года кружок выступил вторично с концертом. Во время действий из публики обратила внимание на меня – я играл роль немецкого ефрейтора – учительница Задонской средней школы Ася. Молодая дамочка среднего роста, с черными волосами, голубыми глазами». Вскоре Андрей и Ася стали «молодой влюбленной парой».
В дневниках Андрея Шпанагеля тесно сплетаются две темы – войны и любви. Записи репрессированного российского немца пронизаны ненавистью к фашизму.
19 августа 1944 года Андрей Федорович напишет: «Кончилась бы проклятая война, и мы бы стали вольно ходить. Скоро ли заканчивают с бездушными гитлеровцами? Их души очерствели? Ложь! У них нет души. Это одноклеточные твари, бездушные существа, вооруженные автоматами и минометами. У них сроду еще не было человеческих мыслей. Они начали свою жизнь без мыслей, без чувств, без мечтаний, без прорывов, они – люди неопределенного типа. У себя они кричат: «Хайль, Гитлер», а, попав в плен – восклицают «Гитлер капут!» <…>
Когда я себе представляю жизнь с Асей, то вижу светлое будущее. С ней я готов пройти сквозь холод, туманы и снег. Она же такая, как я – советский простой человек. А русские люди готовы ко всему, к любому труду, к любым трудностям – лишь бы было в интересах Родины <…> Мы с ней получили среднее образование от Советской власти, от социалистического государства, интересы которого и будем защищать. Мы с ней после войны замечательно можем молодым школьникам рассказать, как вероломно немецкие захватчики 22 июня 1941 года напали на нашу Родину, и с каким кровопролитием, с какими трудностями Великий русский народ их разгромил».
Из беседы с Ниной Нестёркиной узнаю, что отец очень любил Волгу: «Когда он вспоминал Волгу, у него всегда слезы на глазах были. Мой папа очень патриотично относился к своей Родине. Он любил ее бескорыстно и преданно. И я помню, всегда он нам говорил, что Родину надо любить, Родину надо защищать, она одна».
10 сентября 1945 года Андрей Федорович Шпанагель сделает последнюю запись в своем дневнике: «Почему я целых 10 дней ничего не записывал? По-видимому, оттого, что 1 сентября начальство прочитало все мои дневные записи, и я даже был настроен бросить дневник».
